Константин Юшкевич:
Мы не делаем ничего со звериной серьезностью

Константин, Вы стали драматургом «поневоле»? Из-за того, что не нравился текст? Или сочинительство привлекало само по себе?

А я с детства любил придумывать. Все время сочинял какие-то фантастические рассказы и зимой, когда с ребятами грелись в подъезде, рассказывал свои придуманные истории. Друзья слушали, им нравилось. Потом, отогревшись, мы выходили на улицу и пытались разыгрывать эти сюжеты.

что после Свердловского театрального училища я поступил сразу на второй курс ГИТИСа к Марку Анатольевичу Захарову. И застал Григория Горина. Он приходил к нам на курс и читал свою новую пьесу, — которую артисты еще даже не слышали. И мы, студенты, должны были предъявить максимум претензий к пьесе. Это было очень круто. И я видел, как рождается драматургия. Он же не только писал свои пьесы, он делал и адаптации для Марка Анатольевича, писал репризы. Тогда я узнал технологию: как пишется подводка к репризе, потом сама реприза и «добивка». Причем, это же не были шутки ради шуток, все репризы были в теме, в ткани спектакля. Мне повезло, что случилось общение с лучшими мастерами. Еще Нина Садур приносила пьесу, и я даже в ней потом играл. В Ленкоме и увидел, как происходит взаимодействие драматурга и театра. Марк Анатольевич и сам обладает литературным талантом и чувствует слово. Например, он очень любит отсебятину на репетициях. Если слышит удачную реплику, которой не было в пьесе, он оставляет в спектакле ту версию, которая родилась на сцене.

А когда начали уже сами писать?

Началось это со странной пьесы «Нефть». Мой однокурсник Виктор Шамиров зашел в мою гримерку в Ленкоме. Я лежал и внимательно разглядывал потолок. Он понял, что у меня много свободного времени и пригласил принять участие в новом спектакле «Независимого театрального проекта», познакомил с Эльшаном Мамедовым. Мы начали читку пьесы, уже не помню ее оригинального названия. Прочитав, мы поняли, что ее надо переписывать, и начали сочинять. Спектакль так и не был поставлен - все-таки очень странная была пьеса, - даже наши усилия по улучшению не помогли. Но несколько очень забавных сцен нам удалось тогда написать! Это был такой наш первый опыт в рамках «Независимого театрального проекта» — совместно написать пьесу.  А потом уже была работа над «Ladies’ Night». 

А почему «LADIES’ NIGHT» переписывали?

А потому что было скучновато. Ничего забавного, кроме самого сюжета, в ней не было. Поэтому до начала репетиций мы сидели в Культурном Центре ФСБ и переписывали пьесу. В то время я еще работал в Ленкоме, и часто и надолго уезжал на гастроли. Когда возвращался, читал, что получилось у товарищей, обнаруживал свои фразы, которые, в общем-то, я сочинял для своего персонажа, а они, пока меня не было, перекочевали к другому. Когда вещь сочиняется коллективно, то авторство сложно закрепить за собой. И я сочинял себе другие реплики, - не жалко же для друзей-то. Они ведь тоже хорошо сочиняли.  Когда ты придумываешь для себя и для товарища, видишь конкретного артиста в конкретном образе, тогда всё хорошо и правильно получается. Классический разбор образов и действия — зачем вышел, почему это говорит, что думает в этот момент, — получается на уровне сочинения текста, уточнения ситуации, характеров. В результате все выходит очень действенно и точно.  Сама-то история — особенно в 2002-м, — еще совсем не привычная для нашей публики. А мы пишем текст. Что получится? Как воспринимать будут? Очень волновались, конечно.

Я не играл первые прогоны на публике — был занят в Ленкоме. А первые спектакли были «целевые», например, для работников ФСБ и налоговой полиции. Успел приехать в театр еще до окончания и увидеть одну треть спектакля. Полный зал суровых мужчин в строгих костюмах... И эти дядьки по-настоящему ржали. И я понял, что пьеса получилась, и спектакль удался, - раз эти всегда строгие и собранные люди совершенно раскрепощенно хохочут. 

Потом я смотрел первый акт «LADIES’ NIGHT» из зала в Сатириконе. Рядом сидела женщина в очёчках, по виду учительница, она была с мужем. Сначала она краснела, протирала запотевшие очки, к концу первого акта, краснея и стыдливо хихикая, сказала мужу: «Ой! Я столько новых интересных слов узнала!» — и как-то странно на него посмотрела. И я окончательно понял — круто! 

Потом была «Белоснежка» — интерактивный дурдом. Было забавно и радостно сочинять какую-то ерунду. И тоже было интересно наблюдать, как зрители воспринимают то, что мы написали. Слышал такой диалог мамы и дочки. Девочка спрашивает: «Мама, а как же Белоснежка? Почему её было так мало?». Мама: «Почему мало? Белоснежка вышла, спела, и всё! Что тебе ещё нужно?». 

И уже потом только была «Игра в правду». Серьезная работа. Изначально была французская пьеса с отличной идеей. Но текст на уровне «бла-бла-бла». От изначального текста осталась только одна неприличная шутка и то из-за того, что она резкая, неожиданная, и у нас в пьесе и спектакле становится отправной точкой процесса срывания масок, той самой игры в правду. 

Как происходит процесс коллективного сочинительства?

Удивительный процесс. Мы собирались много раз. В первый раз написали для себя тезисы. Работа шла под руководством Виктора Шамирова, - он как креативный лидер умеет наше безумие направлять в нужное русло. Придумывали много фраз не только для себя, но и друг для друга. Определили сразу, что мы люди не  завистливые и не жадные, и будем дарить друг другу реплики. Иногда Шамиров сам распределял, кто из персонажей должен произнести ту или иную удавшуюся реплику. 

Вот так сидели, пили чай, говорили, писали, потом это заносили в компьютер, оттуда — на бумагу. А потом уже превратилось в действие, в сам спектакль. Удивительный процесс. Ты видишь и слышишь потом, как люди реагируют на то, что тебе пришло на ум, и это вызывает аплодисменты или смех. Забавная такая штука. Я понимаю сейчас, что испытывают авторы: ощущения посильнее будут, чем удовлетворение от актерской игры, и это очень круто. 

Да, получилась пьеса, которая трогает людей настолько, что они смотрят спектакль, потом смотрят фильм, потом приходят снова в театр, и хотят еще говорить и говорить о дружбе, о любви, о пьесе.

Потому, что тема исповедальная. Может быть, и пафосно так говорить. Но когда люди говорят обычным языком о самых больных и дорогих вещах, это не может не трогать. И в результате этой самой «игры в правду» они все выходят на другой уровень и дружбы, и любви. Поступки могут быть и красивые и некрасивые, но это их поступки, и они откровенно говорят и о чувствах, и о том, что было. 

Я однажды в интернете в одном из отзывов прочитал: «Где же они такую девушку нашли? Такого не бывает, придумали неправду». А мы, играя спектакль уже года два или три, встретили такую реальную девушку в Воронеже. Она ездит на автомобиле, работает ведущей на телевидении, вышла замуж, родила ребенка. Персонажа придумали не мы, придумали французы. Мы уже развили характер, показали, какая она цельная натура. И когда встретили девушку, практически повторившую судьбу нашего персонажа, окончательно убедились, что все правильно — и французы придумали, и мы раскрыли характер. 

Кроме умного текста, в «Игре в правду» удивляют еще придуманные «вставки», трюки. Вот, например, как появился «бобслей»? 

В театральном институте, еще в Свердловске, у нас было обычное учебное задание — зарисовки из спортивной жизни. И мой приятель — сейчас он сценарист и тоже работает в Москве, — с товарищами и сочинил этот бобслей. Мы показывали его на экзамене, было очень смешно. Потом этот номер перекочевал в свердловский КВН. Виктор Шамиров попросил, чтобы мы что-нибудь вспомнили из своей студенческой жизни, чтобы это можно было вставить в спектакль. Я и вспомнил. Позвонил одному из авторов номера и попросил разрешения использовать его придумку в спектакле. Он разрешил, потому что ему очень понравилась пьеса, сказал мне: «Это просто новый современный Вампилов у вас получился». 

И вот совсем другая история — «История любви». Мы знаем, что такого финала в самой пьесе нет. И что она тоже была изрядно переписана.

Очень здорово, что Дайнюс Казлаускас — режиссёр, который любит парадоксальные решения: даже не меняя текста, он придумывает героев такими, какими сложно их представить, просто прочитав текст пьесы. Серьезно переписывали мы нашего с Петей Красиловым персонажа. Он был просто персонаж второго плана, друг главного героя, программист. И речи не было о том, что он киноман, да еще с такими текстами. Мы придумали характер и дописали роль. 

Почему так сделали в финале? Ну, во-первых, скучно все делать «по правилам», нужно удивлять зрителя. Как говорил нам Марк Анатольевич: «Зритель не должен вас просчитать». Ну, и потом Дайнюс — безумный режиссер. Мы репетировали последние монологи, и я просто брякнул, что можно было бы вот так вот сделать. И увидел нехороший блеск в его глазах. Я сказал, что, мол. не нужно слушать мои безумные идеи. Ответом было: «Нет, нет, мы именно так и сделаем, только давайте Эльшану не скажем, - пусть увидит на премьере». Мы и не сказали... Видели бы вы его лицо! Премьерные спектакли играл Петя Красилов. Я сидел рядом с Эльшаном и наблюдал за его реакцией…

Да, думаю, что фильм с названием «Викинги ошибаются» зрители ищут до сих пор... Мы говорили об адаптациях и переделках. А есть же пьеса, написанная вашей командой от начала до финала.

Полностью,  от идеи до диалогов, мы сочинили «Упражнения в прекрасном». Спектакль идет в театре им. Моссовета, сняли фильм. 

Вы можете сказать, в чем причина такого успеха вашей драматургии, пусть даже в ее основе история, придуманная другим автором? Люди же реагируют на тот текст, который звучит со сцены здесь и сейчас. Шутки, реплики персонажей идут в народ.

В наших адаптациях и пьесах нет случайных фраз. Выверена каждая реплика, и драматургически, и ритмически, и стилистически. Мы точно знаем, почему именно этот персонаж произносит именно эти слова, каково их эмоциональное воздействие. И даже то слово в «Игре в правду», которое сейчас нельзя произносить со сцены, написано не для того, чтобы кого-то шокировать, а потому, что нет эквивалента, имеющего такой эмоциональный посыл, который необходим именно в этой сцене, именно в этой реплике. В той ситуации, в которой оказался персонаж Гоши Куценко, иначе не скажешь. Да, сейчас мы убрали слово, заменили его, и уже нет того правильного эмоционального шокового воздействия. 

Шутка не может быть абсолютно политкорректной. Она должна быть на грани фола. Не скатываясь в пошлость и откровенную скабрезность, нужно пошутить так, что захватывает дух. В шутке должна быть острота, она не может быть причесанной и приглаженной, иначе не интересно. Когда слышишь, что кто-то чем-то шокирован, возникает впечатление, что у них подчищенные биографии, видимо, для выборов. И никто не жил в общагах, не любил, не шутил. 

Так рождается современная драматургия.

Не думаю, что нас воспринимают именно как драматургов. Мы же не делаем ничего со звериной серьезностью. Мы пишем легко.

Сейчас, правда, случился перерыв в нашей драматургической деятельности по разным причинам. Но мы еще не исчерпали творческий потенциал нашей тройки — Шамиров, Куценко, Юшкевич.